Представляем вашему вниманию очерк Бограда В. в современном написании, опубликованный в 1863 году в журнале «Современник». Он описывает жизнь арестантов в тюрьмах, на этапах и в дороге, потом жизнь на заводских работах, жизнь бродяг, которые составляли в Сибири особый класс людей. Эта часть посвящена тюремной (острожной) жизни.

Тюрьмы в Сибири, как и вообще в России, разделяются на два главные отделения: подсудимое и пересыльное. Какого рода арестанты содержатся в них, показывает самое их название. Каждое отделение разделено на несколько различной величины камер, чрезвычайно грязных, особенно в небольших уездных городах; подсудимое отделение всегда бывает немного лучше устроено, чем пересыльное.

Кроме того, в каждом остроге есть маленькие, грязные, сырые комнатки (называть их комнатами, впрочем, довольно трудно) с весьма небольшими оконцами, находящимися в верхней части комнаты; эти комнатки носят название секретных; в них сажают важных подсудимых и вообще в чем-нибудь провинившихся арестантов, по одному в номер, а иногда, по недостатку номеров, по два и по три. Остальные камеры (подсудимый и пересыльный) называются общими и также отличаются грязью и удушливым воздухом; в них бывают обыкновенно в длину комнаты, у двух противоположных стен, деревянные нары, а если камера побольше, то нары ставятся и по средине ее, так чтобы между ними было только небольшой проход, аршина в полтора.

В углу почти каждой камеры висит образ. Вот и все убранство камеры. На нарах теснятся арестанты, владея каждый местом, где только можно лечь; лежат большею частью на голых нарах, подложив одежу под голову; у кого есть лишняя одежа, тот кладет ее под себя. Иногда, особенно в пересыльных камерах, теснота доходит до того, что третья часть арестантов спит на полу и под нарами. В камерах, в которых без вреда для здоровья большее число, а в большие камеры помещают до 80-ти арестантов, а иногда до 100 и более от этого воздух в них представляет всегда обилие углекислоты и недостаток кислорода; кроме того, зловоние усиливается еще значительно грязным содержанием отхожих мест, которые находятся тут же в коридорах.

Наконец, в тобольской тюрьме есть еще особое, так называемое дворянское отделение, состоящее из семи или восьми маленьких комнаток, и в каждой из них есть столик и кровать с тюфяком, подушкой и одеялом, хотя и довольно сомнительной чистоты. При дворянском отделении есть особенный небольшой дворик. В других тюрьмах такого отделения нет, но там для ссыльных дворян, и преимущественно для политических преступников, очищают отдельные небольшие камеры.

Воздух в арестантских камерах, как я уже сказал, чрезвычайно удушлив, но вдобавок к этому в самых тюрьмах, например, в Томске, арестантов чрезвычайно редко выпускают гулять по двору; в остальных тюрьмах, особенно в уездных городах, они могут гулять по двору ежедневно, довольно долгое время, а иногда и целый день с утра до вечерней поверки, т. е. до того времени, когда начинает смеркаться. Но эта привилегия дается большей частью только арестантам мужского пола; женщины выпускаются гулять на двор, обыкновенно на несколько часов, раз или два в неделю, а иногда только по праздникам. Остальные дни недели они заняты работой, стирают казенное белье для арестантов или моют полы в остроге.

В некоторых городах каждую субботу посылают партию женщин (до 10 человек) в город мыть полы у властей; некоторые из властей платят за это каждой из них копеек по десяти. Работы на казну в остроге производятся ими, конечно, даром. Добывать деньги они имеют случай и шитьем для арестантов, или стиркой собственного арестантского белья.

Для мужчин-арестантов, в губернских городах, при остроге устроены мастерские, где может работать каждый знающий какое- нибудь ремесло. Эти мастеровые арестанты работают обыкновенно на своих товарищей, но часто добывают заказы и из города, или с воли, как говорят арестанты, получая и в том и другом случае хорошая деньги. На ближайшее начальство работают большей частью даром; высшее же, хотя и платит им за работы, но цены довольно умеренные; бывают, конечно, исключения.

Большинство мастеровых составляют сапожники, потом портные, столяры и переплетчики, представителен прочих ремесел бывает мало, а иногда и вовсе не бывает; они и есть между арестантами, да не работают, потому что нет инструментов, а когда и попадаются инструменты казенные, то большею частью негодные. Работают хорошо и честно очень немногие из мастеровых; большинство же работает с грехом пополам, стараясь только сбыть с рук заказ. Это, впрочем, особенность не одних арестантов, а вообще большей части русских мастеровых.

Из арестантов, не работающих в мастерских некоторые желающие ходят ежедневно на разные городские работы: на чистку улиц, устройство домов, мостов и т. п. Несколько лет тому назад в Иркутске работали арестанты при устройстве довольно длинного моста через реку Ушаковку, а в 1863 году, летом, работали в нескольких верстах от Иркутска над устройством новой дороги. Вообще с помощью арестантов произведено в Иркутске экономическим образом несколько полезных работ; на этих работах арестанты получают иногда поденную плату копеек 10, 15 и более, но большею частью работают даром. Впрочем, ходить на работы для арестанта необязательно. Обыкновенно в седьмом часу утра надзиратель вызывает желающих, и желающие всегда оказываются, а иногда и довольно много, потому что арестант знает, что, хотя за работу он и не получит денег, но по крайней мере, проведет день не в душном остроге, пройдется до места работы по городу, на вольных людей посмотрит, может увидаться дорогой с знакомыми, а главное почти всегда может выпить шкалик, другой водки, а иногда и напиться до положения риз.

При этом бывают презабавные случаи. Например, весной 1863 года, пошла как-то из красноярской тюрьмы партия арестантов на работу, возвратилась вечером, ее по обыкновению обыскивают, не несет ли кто водки, карт или табаку (на табак, впрочем, в тюрьмах не обращают теперь большего внимания, особенно в Сибири), потом проверяют, все ли возвратились -оказывается, нет трех человек: это, впрочем, явление обыкновенное, повторяющееся весною почти каждый день во всех городах, где ходят на работу; но вот что возбудило всеобщий смех: на другой день поздно вечером раздается сильный стук в острожные ворота; ефрейтор отпирает их, спрашивает, кто пришел, оказывается один из пропавших накануне арестантов, объяснивший при этом, что он вчера на работал напился так что не мог идти и лег спать тут же в стороне, где работают; когда партия кончила работу и уходила, конвойные не заметили его и оставили тут; проснувшись утром, он решил, что хотя бежать и не хочет, но в острог идти еще рано — нужно прежде опохмелиться; в этом заняли он провел целый день и уже вечером явился к тюремному начальству.

Большинство ходит на работу, чтобы напиться, — потому что в остроге водки мало, да и при том чрезвычайно дорога, —так что партия приходит с работы навеселе. Надобно, впрочем, заметить, что в Западной Сибири, до города Ачинска (т. е. до границы Восточной Сибири), где все караулы находятся в руках линейных солдат, арестантам жить не так свободно. С Ачинска же, т. е. в Восточной Сибири, где караульными бывают единственно казаки, не пропитанные на столько службой, как солдаты, арестанты пользуются с их стороны некоторыми льготами.

На городские работы ходят обыкновенно человек 30, 60, иногда 80 и даже до 100, смотря по роду работ. В Иркутске, например, обыкновенно летом, ходит около 80 человек; в Красноярске средним числом 30; в Тобольске тоже около этого. В мастерских занимается человек 10 или 20, редко более, так что, например, в Иркутске занято работой арестантов человек сто, тогда как число всех содержащихся в тюрьме часто превышает четыреста.

В Тобольске число занятых арестантов еще менее ста, а число всех содержащихся бывает обыкновенно около 600, а часто и гораздо более. Бывали случаи, что во время разлива рек, когда нельзя было отправлять партии в дорогу, число содержащихся в тобольском замке переходило за тысячу, так что многие арестанты принуждены были жить на дворе, не смотря на вместимость громадного острога; и вся эта масса, за упомянутыми выше исключениями, никаким делом не занимается.

Понятно, что, проводя в безделье часто многие годы, во время производства его дела, арестант обленивается и занимается только игрой в карты да пьянством, а, чтобы иметь на это деньги, старается стащить везде и все, что только можно, даже у всякого из своих товарищей. Примеры безукоризненной честности хотя и есть, но очень редки. Впрочем, нельзя строго осуждать арестанта за воровство. Он большею частью не знает никакого мастерства, а что знает, то не всегда может приложить к делу; он не знает мастерства, следовательно, не имеет возможности честно выручать деньги, при обилии свободного времени, под влиянием дурных товарищей, не имея часто даже никакой движимой собственности; наконец казенное содержание весьма мало, а между тем праздность развила в нем страсть к игре и пьянству, и эти потребности тоже требуют удовлетворения, на что нужны деньги; у арестанта нет их, и он ворует. Мало по малу он втягивается во вкус воровства, и с помощью уроков разных артистов воровского искусства, со временем сам становится таким же.
Кроме искусства воровать, между арестантами существует другое не менее важное искусство—прятать, чтобы в случае обыска не нашли украденной вещи. И по той, и по другой части есть своего рода специалисты: одни воруют у вас на глазах, так что вы этого не заметите; другие прячут краденое, так что вы его не найдете, прячут всюду, под полом, в дымовых трубах, закапывают на дворе и т. п. Всем более или менее известно множество случаев, в которых выказывалось искусство этих артистов. Расскажу только один, наиболее оригинальный.

В одном из сибирских городов был при остроге подрядчик, на которого арестанты были почему-то злы; приехав однажды в тюрьму, подрядчик этот оставил лошадь на дворе, а сам пошел к смотрителю. Арестанты, пользуясь этим временем, выпрягли лошадь и увели ее; выходит вскоре подрядчик и видит на дворе одну телегу — лошади нет. Произошла кутерьма, приехал городничий, обыскали всю тюрьму и никаких признаков лошади не нашли. Городничий начал тогда просить арестантов, чтобы они сказали, куда спрятана лошадь, обещав, что никто из них за эту мастерскую штуку не будет наказан. Арестанты ведут его в острожную баню, выколачивают под полком несколько досок и выводят оттуда лошадь. Говорят, что при этом городничий ударил себя по лбу и, подобно Чичикову, воскликнул; «ах, я Аким-простота».

Вообще воровство сильно развито между арестантами. Крадут все, что можно: хлеб, белье, разные вещи, а главное, деньги. Арестанты знают эту взаимную слабость и самым старательным образом скрывают свои и чужие деньги, прячут их и в пустых стенках ящиков, заклеивают в книги, зашивают в белье и платье, преимущественно в канты, кладут в каблуки, которые делаются для этой цели пустыми, с отверстием внутрь сапога, носят в ремнях, которые подвязывают под колена и вообще придумывают разные хитрости. Но арестанты знают уже все эти уловки, наблюдают друг за другом, какое именно из сейчас упомянутых средств кто употребляет, и, если кто узнал, где у другого находятся деньги, непременно улучит минуту и украдет их, особенно у неопытных новичков, украдет вместе с вещью, в которой они спрятаны.

Есть между арестантами еще особый оригинальный род воровства, именно кража бумаги. Арестанты курят махорку из трубок, но там, где на курение смотрят сквозь пальцы. Напротив, где за этим смотрят строго, где трубки отбирают и хозяев их наказывают, там они курят папиросы, потому что трубок не напасешься, если их постоянно будут отбирать, и, кроме того, там трубка всегда будет служить уликою курения, а папиросу выкурил и нет ее, отыскать нечего, потому что и табак арестанты покупают по не многу, папиросы на две, на три. Папиросы они делают из махорки, которую обертывают бумагой всевозможных сортов, предпочитая однако ту, которая потолще. Так как на этот предмет бывает большой расход бумаги, то арестанты и стараются добывать ее всюду, крадут, у кого заметят книги в все бумажное.

В Тобольске, например, зимой 1863 г. одна из арестантских партий была вызвана в приказ о ссыльных к одевке, то есть к получению на дорогу казенных вещей и, по обыкновению, стояла в коридоре приказа, где находилось несколько шкафов с разными казенными бумагами и делами. Часовой стоял только у входа в коридор и не был особенно внимателен, заботясь только, чтобы арестанты не прошли в дверь, у которой он стоял. Некоторые арестанты, воспользовавшись этим временем, вынули доски сзади одного из шкафов, так что снаружи это было вовсе незаметно и повытаскали оттуда изрядное количество разных бумаг, и между прочим весьма нужных, например, партионные списки и другие экстренные бумаги, которые через два дня нужно было отправить вместе с партией, и которые лежали уже приготовленные.

Партию одели, отпустили в острог и уже потом увидели, что в шкафах недостает многих бумаг. Чиновники приказа догадались, в чем дело; сейчас же в остроге произведен был обыск и часть бумаг найдена. Несколько человек арестантов отданы по этому делу под суд.

Я уже сказал, что содержание, получаемое арестантами от казны, весьма мало, а Сибирь вовсе не отличается дешевизной припасов, особенно дорогой, так что на эту сумму трудно удовлетворить аппетит у человека, сделавшего 20—30 верст. В остроге еще сносно, потому что тут артель выбирает повара, который может стряпать, и тогда арестант имеет возможность на казенный деньги похлебать по крайней мере горячих арестантских щей. Если все содержащиеся в остроге отдадут повару казенные кормовые деньги, на это повар все-таки хоть что-нибудь может приготовить. Дорогой, на этапах и это не всегда можно устроить, потому что часто негде и некогда; арестанты приходят, проголодавшись и покупают все у торговок, — где им голодным дожидаться артельных щей, если бы их и можно было приготовить.

В острогах тюремное начальство никогда и не выдает арестантам кормовых на руки, а само производить на эти деньги закупку припасов, из которых повара-арестанты готовят пищу на всю тюрьму. Каждый арестант в тюрьме получает в сутки «пайку» или паек черного хлеба, весом обыкновенно около 3 фунтов, а в иных тюрьмах и около пяти фунтов; там, где делают подаяние капустой и другими снадобьями, есть возможность вместо капусты для щей употребить казенные деньги на хлеб. Кроме этой пайки хлеба, выдаваемой на весь день, арестантам в 11 часов утра и в 6 часов вечера, приносят в камеры из кухни ушаты каких-то сырых неблаговидных и неблаговонных щей. Что это за щи, из каких материалов они сварены, знает один только варивший их повар. Вот и вся арестантская пища.

Если арестант захотел что-нибудь сверх этого, он должен купить. Для этой цели артель выбирает из своей среды особого так называемого харчевника, у которого можно купить съестное разного рода. На должность харчевника бывают ежемесячные торги, и должность эта остается за тем, кто больше даст за нее. Сумма, платимая в артели харчевником за право торговли, бывает довольно велика; в Иркутске, например, весною 1863 г., цена была 17 р. с. в месяц. Харчевник имеет на воле, то есть в городе, уже особых подрядчиков и подрядчиц, которые доставляют ему в острог все нужные припасы: молоко, булки, яйца, лук, соленую рыбу, чай, сахар, свечи и т. п., которые он продает, конечно, с барышом. Но этот барыш никогда не покрыл бы суммы, платимой им в артель, если бы с правом торговли не соединялось другое и самое главное право—содержать майдан, т. е. игорный стол.

Харчевник имеет несколько колод карт и дает их желающим играть; на его же счет бывает большею частью и освещение для игроков; за все это он берет с выигравшего известный процент, по условию. Эти-то проценты и составляют главный доход харчевника, так что с избытком вознаграждают его за вносимые в артель деньги. Цены устанавливаются только на месяц, по окончании которого бывают новые торги, и цена за право быть майданщиком часто изменяется. Это зависит от того, много ли в остроге записных игроков; там каждую неделю одна партия уходить, другая приходить, таким образом арестанты сменяются, и случается, что в одной партии игроков больше, чем в другой.

Майданщик на это рассчитывает и, смотря по числу игроков, повышает или понижает на торгах плату в артель.

Употребляемые арестантами игры все азартные. Случается, что ближайшее начальство застает арестантов за игрою, карты отбирает, а играющих или сажает в секретную, или наказывает. Но это бывает чрезвычайно редко, потому что играют большею частью ночью, а если и войдет какой-нибудь надзиратель, его видят еще в дверях, тотчас же тушат свечи, и карты в одну секунду переходят уже в двадцатые руки, так что их не найти. Надзиратель знает это и потому не делает обыск: ограничится только ругательствами, да и уйдет. Арестанты всегда надеются на этот маневр и потому редко нанимают караульных, разве в случае важной, большой игры.

У майданщика же всегда есть табак и водка. Водка в Восточной Сибири в тюрьмах раза в три дороже, чем на воле; в Западной Сибири дороже, чем в Восточной, а в России еще дороже, чем в Западной Сибири. Вообще дороговизна водки в острогах возрастает пропорционально строгости содержания арестантов. Водку ухитряются проносить обыкновенно или служители тюрьмы, или посетители из города, или и сами караульные. В Сибири солдаты вообще, а особенно казаки в Восточной Сибири, довольно дружно живут с арестантами. Отпускают, например, арестанта с казаком в присутственное место на допрос, или куда бы то ни было из острога, казак за гривенник, а иногда и менее, заведет его в кабак.

Особенными либералами в отношении к арестантам оказываются казаки из бурят, или братских, как их называют в Сибири, служащие в Иркутской губернии и Забайкальском крае. Они вообще службою неглижируют и очень сговорчивы на арестантские предложения.

Я приведу один из многих случаев, происшедший в Иркутской губернии. В одной из тамошних тюрем поставлен был подчаском у дверей женского отделения казак-бурят. Он сначала выспался, а потом пошел на двор поболтать с другими часовыми. На эту минуту попала одна из острожных властей и спросила; «зачем он ушел с часов?»— А что я там буду делать? спросил бурят. — «Как что? да тебя поставили там—и стой. Значит, по-твоему, и стоять там не нужно?» — И конечно не нужно: баба не деньга, никто ее не возьмет. После долгого спора, бурят все-таки остался при своем. Понятно, что с такими часовыми и конвойными арестантам свободнее.

А вот и другой случай, происшедший несколько лет тому назад в Иркутске. Сидел там в тюрьме еврей, как оказалось, мастер своего дела; сговорился он, в один прекрасный вечер, с караульными казаками, и сообща они устроили следующую штуку. Казаки достали еврею франтовской костюм и условились выпустить его из тюрьмы с темь, чтобы он сходил на бал в дворянское собрание, где должно было быть все местное начальство, и потом поделился с ними добычей. Еврей отправился в собрание, вынул у прокурора около ста рублей денег, у председателя губернского правления тоже, у главного местного начальника часы, вообще облегчил карманы многих веселившихся на балу лиц, преимущественно дам и хотел уже отправиться домой, то есть в тюрьму, как вдруг в дверях останавливает его другой еврей, живший на воле, и говорит ему, что он его узнал, удивился, каким образом попал он из острога в собрание, видел все его проделки на балу и в заключение требовал дележа приобретенным, под угрозою, в противном случае, сейчас же выдать его полиции. Тот сунул ему несколько часов и других вещей, и уехал.

В это самое время его превосходительство хватился своих часов. Тотчас же заперли двери, и полиция принялась всех обыскивать; у еврея нашли часть краденых вещей, и тот, думая выпутаться, выдав товарища, сказал, от кого и как получил их. Полиция тотчас же бросилась в тюрьму, приезжает и спрашивает; всели арестанты на лицо. Караул отвечает, что все. «А такой-то еврей?» — Здесь.

Отправилась полиция в секретный номер, где этот еврей сидел, и увидела там человека, лежащего на нарах, в арестантском платье. «Ты такой-то?» спросил старший полицейский. — «Я». Походила, походила полиция по острогу и, собираясь уже уехать с докладом, что ничего не нашла, вышла из тюремных ворот. В это самое время к воротам подъезжает лихач- извозчик с пьяным ездоком. Полиция удивилась, кто может приехать в тюрьму ночью и пьяный, и направилась к извозчику; седок, увидев это, выбросил разные вещи на дорогу, но полиция это заметила и догадалась - в чем дело. Седоком оказался еврей, которого искали и который очищал карманы в собрании, да дернула его нелегкая, говорили арестанты, заехать из собрания в кабак, напиться и подкатить к острогу именно в то мгновение, когда оттуда выходила полиция.

Второй доход артели составляют деньги, платимые водоносами. Этот доход я заметил только в иркутской тюрьме. На эту должность также бывают ежемесячные торги, и право носить на весь острог воду остается за двумя арестантами, более других набившими цену. С первого разу может показаться странным, что за особенное удовольствие носить целый день воду, чтобы ежемесячно платить за него несколько рублей. Но дело вот в чем. Арестанты носят воду из реки Ушаковки, которая находится саженях в трехстах от острога; так как на острог нужно много воды, то они носят ее почти целый день, и по дороге за острогом встречают довольно много прохожих, из которых каждый что- нибудь подаст им, а кто хочет пройти мимо, не подав ничего, они обращаются к нему с просьбой, так что часто и с такого прохожего получают. Этими сборами они приобретают порядочную сумму, так что имеют выгоды платить в артель. Взнос за право носить воду стоят обыкновенно от 2 до 3 рублей, а в месяцы, когда много праздников, особенно во время Святой, доходят до 7 рублей и более.

Третий источник артельных доходов составляет подаяние. Подают большей частью крестьяне, мещане и купцы, или деньгами, или припасами, большею частью молоком, булками или рыбой. Но в последнее время этот доход значительно уменьшился. Здесь кстати замечу, что вообще в России больше подают арестантам, чем в Сибири. В Сибири, например, испортились у купца какие-нибудь припасы — куда их деть? Он и шлет их в острог: арестанты-мол съедят. И действительно, арестанты съедят; иногда, впрочем, и они, не смотря на крайнюю невзыскательность, отказываются от таких продуктов и выкидывают их.

Если поданных припасов много, их делят между арестантами, а если мало, продают с аукциона, и вырученные деньги поступают в артель. Денежные пожертвования, по мере накопления в кружках также передаются в артель, которая на руках у старосты.

Когда артельных денег (от подаяний, майданщиков и проч.) накопится довольно, староста поровну делит их между арестантами, при чем получают только те, которые давно уже сидят в тюрьме, так что большая часть делимой суммы накопилась при них. Новички, то есть недавно (недели две, три) попавшие в острог, в этом разделе не участвуют; за то в будущем дележе они уже имеют право на свою часть.

Старост, о которых я сейчас упомянул, бывает двое: пересыльный и подсудимый, оба по выбору арестантов. Они служат пред начальством как бы представителями арестантов и надзирателями за ними и часто отвечают за вины последних, особенно если виноватых не разыскано. Они должны принимать приносимое подаяние и делит его между арестантами, назначать арестантов на работу смотря по тому, сколько человек начальство требует, и отвечать за порядок между ними. Вообще староста пользуется некоторым уважением своих и вниманием начальства. Он обязан угождать и арестантам, и начальству, так что находится в довольно затруднительном положении; поэтому арестанты выбирают в старосты обыкновенно людей бывалых, прошедших сквозь огонь, воду и медные трубы.

При каждом остроге есть баня, которая топится по субботам и кроме того иногда накануне отхода пересыльной партии. Бани тесны и грязны. В углу стоят две больше кадки, одна с холодной водой, другая с горячей, которую греют на кухне; и ту и другую воду банщики должны носить ежеминутно, одну со двора, другую из кухни, потому что воду из кадок быстро вычерпывают моющиеся. Особенных печей и труб для воды, как и при обыкновенных банях, ни в одном сибирском остроге нет.

Есть при острогах и больницы, который имеют важное значение для арестантов. Живя постоянно в удушливой атмосфере, подвергаясь различным лишениям, арестанты часто бывают больны и, не смотря на всю нелюбовь к больницам, все-таки принуждены ложиться в них. Господствующие между арестантами болезни: венерическая, ревматизмы и цинготная. Особенно трудно лечить цинготную, потому что воздух в больничных палатах, хотя и лучше, чем в обыкновенных арестантских камерах, но все-таки дурен.

Арестанты большею частью довольны тюремными докторами, но некоторые из них при лечении бывают стесняемы тюремными комитетами, например, в Иркутске тюремный комитет отпускает чрезвычайно скудные средства на лекарства и содержание больных, так что вследствие этого и пища у больных хуже, и выбор лекарств гораздо меньше, чем в других городах. Говорят, что нисколько лет тому назад комитет начел на одного доктора около ста кружек молока, который тот прописал в продолжении года для больных, сверх ассигнованных комитетом, и требовал, чтобы доктор заплатил за них. При таком стеснении со стороны комитета, доктор сам невольно стесняет арестантов и лечит их не теми лекарствами, какими бы следовало, а теми, какие есть и какие отпущены комитетом.

В остальных тюремных больницах, по губернским городам Сибири, содержание довольно сносное, несравненно лучше иркутского, и доктора не стеснены в выборе лекарств. Вообще в больницах этих арестант отдыхает от жизни, которую он вел в тюрьме, будучи здоровым.

Наконец, при каждом губернском остроге есть церковь и при ней, как водится, состоит священник с причтом. На содержание церкви, священника и причта отпускаются деньги из казны.

Арестанты не отличаются усердием к молитве, и редко ходят в церковь; они как-то враждебно смотрят на духовенство и вообще равнодушны к религии, и вспоминают о ней только раз в год во время говенья, но неверующих между ними встречается очень мало, потому что и образоваться им, трудно, так как арестанту не до рассуждения о религиозных истинах.

Тюрьмы часто посещает разное начальство, как-то: члены тюремного комитета, прокурор, полицмейстер и проч. «Зачем они ходят в острог» говорят про них арестанты. И действительно, большей частью, за немногими исключениями, появление их в остроге совершенно бесполезно. Приходит ли член комитета, часто миллионер-золотопромышленник, заходит в больницу. Какой-нибудь труднобольной говорить ему: ваше в-дие, окажите божескую милость, нельзя ли чайку? — Пей, если хочешь, а я тебе дать не могу: у меня денег не хватит всем давать. Намекнет ли больной на дурную пищу, тот или промолчит, или еще докажет ему, что пища хороша, что он и такой не стоит и за такую должен благодарить начальство.

Приходит прокурор, арестант спрашивает: ваше в-дие, где мое дело, скоро ли кончится? явите божескую милость! Сколько лет сижу. — У тебя есть билет (а иногда и этого нет), говорит прокурор; — там написано, где дело, а когда кончится, тебя вызовут слушать решение. — Тем дело и кончается.

Приезжает ли другое начальство, пройдет по острогу, покажет свою особу, поглядит на все с высоты величия и, не удостоив иногда арестантов даже обыкновенного вопроса: довольны ли? уедет. Если же и обойдется милостиво и спросить довольны ли? то спрашивает это просто по привычке и заранее ожидает обыкновенного ответа: «довольны». Что скрывается за этим «довольны», известно только арестантам, да отчасти их самому ближайшему начальству.

Арестанты обыкновенно не жалуются. «Довольны» отвечают они на все вопросы. Да и на что арестантам жаловаться? на дурное помещение? В день посещения особы весь острог вымыт, выскоблен до чиста; воздух заранее накурен разными благовониями, арестантам роздано чистое белье; двор посыпан песком как в саду — просто любо-дорого смотреть. На пищу? и пища готовится другого сорта, особенно та, которая подносится на пробу; осматривающий довольствуется ею: не пойдет же в самом деле рыться по котлам и разыскивать, что собственно готовится для арестантов; он пробует, что ему дают, и пробуемым кушаньем остается доволен. Жаловаться на притеснения начальства? а чем докажешь? да если бы и были доказательства, для начальства всегда есть возможность их опровергнуть. Это все, впрочем, старая песня.

Дело в, том, что осматривающий почти всегда уезжает довольный тюремным содержанием. Да и как в самом деле не быть довольным: в камерах чисто, двор чистый, пища хорошая, а арестанты, хотя и смотрят не совсем весело, ну да ведь известно, каторжные, разбойничьи рожи; за то по крайней мере чисто одеты и дружно кричат: — здравия желаем. Чего же еще?

Еще недавно произошел такого рода случай. Приехала важная особа. Ждали ее в одном из сибирских острогов, все как следует вымыли, вычистили, посыпали песком двор, одели арестантов в чистое белье, приготовили хорошую пищу, научили арестантов называть его ваше сиятельство, одним словом, распорядились всем, чем следует, для приема важной особы. Особа приехала, прогулялась по острогу, в сопровождении длиннейшей свиты, наслушалась криков; «здравия желаем, ваше —ство», «всем довольны, ваше—ство» и т. п., одним словом, все шло как по маслу; вдруг угораздило какого-то арестанта заметить, что его дело долго тянут.

Прокурор перебил его и, любезно обращаясь к особе, заметил; его дело, ваше —ство, скоро кончится. Так все и кончилось мирно и безмятежно.

Опять повторяю, что есть между лицами, имеющими соприкосновение с острогом, люди, искренно принимающие участие в арестантах, но многих из них можно спросить только вместе с арестантами; зачем они ходят в острог?

Источник: Боград В. «Арестанты в Сибири», Современник: журнал литературный и политический. СПб., 1863.

О побегах из сибирской каторги, острогов и тюрем автор также писал в своем очерке.