Советские военнопленные в годы Великой Отечественной войны
Опубликовал: zampolit, 8-05-2017, 16:03, Великая Победа, 2 502, 0
Отношение к собственным солдатам, попавшим в плен, определяла уже существовавшая на тот момент военная доктрина СССР, согласно которой любой враг должен был быть разбит «малой кровью на чужой территории». Подразумевалось, что при характере боевых действий, предписываемом доктриной, большого количества военнопленных быть просто не может. Пленники в большинстве своем считались предателями, которые сдались добровольно.
Впервые несостоятельность данной установки продемонстрировала Советско - финляндская война 1939— 1940 гг. По разным данным, в плену оказалось от 5546 до 6116 человек. На Родину вернулись 5465 или 6017 советских солдат соответственно. Однако в ходе организованной спецпроверки было выяснено, что из этого числа добровольно сдались в плен только 72 человека. Кроме того, было выявлено 206 шпионов или «подозрительных по шпионажу лиц», 54 провокатора, участников добровольческого отряда — 166 человек, издевавшихся над нашими пленными — 13 человек. Итого компрометирующий материал был собран на 511 человек, то есть примерно на 9 проц. бывших военнопленных. 158 человек было расстреляно. Однако власть не могла признать, что значительное количество военнослужащих оказалось в плену не по своей вине, поэтому 4354 человека были осуждены Особым совещанием НКВД СССР на сроки от 5 до 8 лет по факту пребывания в плену, хотя никакого компрометирующего материала на них собрано не было.
В связи с этим возникает вопрос, с какой целью это было сделано? Устав РККА гласил, что военнослужащий, добровольно сдавшийся в плен в случаях, когда это не диктовалось боевой обстановкой, — предатель. Необходимо отметить, что основной смысл вкладывался именно в слово «добровольно» и формулировку о боевой обстановке. Согласно уставу от преследований однозначно освобождались те, кто попал в плен раненым и обмороженным. Таких было не столь значительное количество (около 450 человек), что не противоречило ни существовавшей доктрине, ни уставу. С остальными же дела обстояли несколько сложнее. Если на момент сдачи в плен они были здоровы, следовательно, могли продолжать вести бой, пусть даже в рукопашную, либо отступить. Признать, что они попали в плен из-за неудачно сложившейся боевой обстановки, означало признать собственные просчеты и ошибки, что в то время было сродни подписанию себе смертного приговора. Делать это, естественно, желания не было, гораздо проще было записать всех военнопленных в предатели без суда и следствия, вне зависимости от наличия доказательств. Таким образом, не принимая данные по боевой обстановке в качестве смягчающего обстоятельства, государственные органы формально оказывались правы, вешая на бывших военнопленных клеймо предателей в соответствии с буквой устава.
Вместе с тем даже те бойцы, кто был «чист перед законом», то есть попал в плен раненым, тоже были впоследствии несколько ограничены в правах. Выражалось это в первую очередь в присвоении очередных воинских званий. Если бойцы-пехотинцы, прошедшие Советско-финляндскую войну, в начале 1941 года получили сержантские звания, то побывавшие в плену так и остались рядовыми.
Помимо несовершенства военной доктрины существовал и еще один фактор: находившиеся в финском плену бойцы имели возможность сравнивать уровень жизни в Финляндии и в СССР. Причем сравнение это было отнюдь не в пользу Советского Союза. Так бойцы действующей армии отмечали гораздо более высокий уровень жизни в деревнях, через которые проходили, несмотря даже на разрушения, нанесенные войной. И если, как вспоминает участник тех событий А. Дервенец, в действующей армии активно действовала пропаганда, объяснявшая бойцам, что финны специально селили у границ «кулаков», то пленники не попадали под влияние ГлавПУра РККА. Данный фактор не являлся основополагающим, но определенное влияние он оказывал, что подтверждает ситуация с ранеными бойцами.
Итак, в предвоенные годы складывается отрицательное отношение советского руководства к гражданам, находившимся в плену. Вызвано это было в первую очередь нежеланием руководства замечать собственные ошибки, как в военных вопросах, так и в вопросах внутренней политики.
Начало Великой Отечественной войны еще более ярко продемонстрировало несоответствие военной доктрины складывающейся обстановке. Вместе с тем руководство не спешило признавать собственные ошибки и отказываться от сложившихся стратегических планов. Хотя проведение стратегического наступления было невозможно, командование (в том числе и на местах по собственной инициативе) продолжало пытаться контратаковать, в том числе и небольшими соединениями. Как правило, эти контратаки заканчивались плачевно. Потери Красной армии как в убитых и раненых, так и в попавших в плен возрастали. Безусловно, подобная обстановка не могла не повлиять на политику по отношению к военнопленным, которая в начальный период войны приобретает двойственный характер.
С одной стороны уже 29 июня 1941 года, всего через неделю после начала войны, вышел приказ НКГБ, НКВД и Генерального прокурора СССР о том, что все сдавшиеся в плен приравниваются к изменникам Родины и предателям. Этот факт подчеркивается некоторыми исследователями, как определивший всю политику по отношению к военнопленным на протяжении всей войны. Налицо явная преемственность событий 1940 года.
С другой стороны, пытаясь обеспечить своим пленным солдатам максимально надежную защиту, советское правительство уже на шестой день войны, 27 июня, выразило желание сотрудничать с Международным комитетом Красного Креста. 1 июля было утверждено «Положение о военнопленных», которое строго соответствовало положениям как Гаагской, так и Женевской конвенции. Немецким военнопленным гарантировались достойное обращение, безопасность и медицинская помощь. Это «Положение» действовало всю войну, причем его нарушение преследовалось в дисциплинарном и уголовном порядке.
Получается, что с самого начала Великой Отечественной войны в политике Кремля по отношению к своим гражданам, попавшим в плен, существовало два противоположных течения. В дальнейшем можно отметить борьбу этих течений и явную корреляцию преобладающей точки зрения с событиями на фронтах.
Восприятие проблемы плена советским правительством впервые приобретает однозначный характер только к середине августа 1941 года, когда вышел приказ № 270.
Безусловно, сама обстановка начала войны порождала неразбериху как в руководстве страны, так и среди рядовых солдат. В плен, конечно, попадали по различным причинам, но добровольная сдача занимала отнюдь не последнее место. Как вспоминает генерал-майор госбезопасности Л. Иванов, случалось, что, убив командира, в плен сдавались целые подразделения. Такие случаи не носили всеобъемлющего характера, но и единичными их назвать нельзя. Так, по неполным данным особых отделов Западного, Северо- Западного, Южного, Юго- Западного и Ленинградского фронтов, в июне—декабре было совершено 102 групповых добровольных перехода советских солдат на сторону противника. Одиночные же переходы подсчету не поддаются. Кроме того, контрразведке удалось пресечь еще 159 групповых и 2773 одиночных попытки перехода на сторону противника. Очевидно, что обвинения были не такими уж и беспочвенными.
Согласно существовавшим (и существующим) правовым нормам этот приказ (№ 270) не мог быть применен к военнослужащим, уже находившимся в немецком плену к моменту его выхода. К ним, согласно принципу «закон обратной силы не имеет», могли быть применены только санкции, прописанные в Уставе РККА и приказе НКГБ, НКВД и Генерального прокурора СССР от 29 июня 1941 года. То есть какие-либо карательные меры могли быть применены только к сдавшимся в плен добровольно.
Следовательно, данный приказ должен был в первую очередь предотвращать добровольную сдачу в плен. В данном контексте он вполне сопоставим с приказом № 227. Карать же бойцов, уже находящихся в плену, согласно этому приказу было бы нарушением правовых норм, принятых в том числе и в Советском Союзе. Хотя в условиях военного времени данные нормы становятся весьма неопределенными и могут нарушаться, особенно в тоталитарном государстве, в СССР старались все-таки придерживаться хотя бы внешней видимости законности.
Практика применения данного приказа имела и еще одно серьезное препятствие. Учет попавших в плен в первые месяцы войны зачастую не велся ни немцами, ни советскими властями.
Следовательно, находился человек в плену или же в окружении, можно было судить зачастую только по устным показаниям. Не удивительно, что количество бойцов, попавших в плен, после этого приказа существенно не уменьшилось.
Вместе с тем данный приказ оказал отрицательное воздействие на моральное состояние значительной части военнослужащих. По сути, он послужил настоящим «подарком» для немецкой пропагандистской машины. Используя текст данного приказа в качестве основного аргумента, германские пропагандисты доказывали военнопленным, что у них есть только один способ выжить — отдавать все силы работам на благо Германии.
Поэтому, по нашему мнению, отрицательный эффект данного приказа гораздо весомей положительного. Однако признать это в открытую не хватало смелости. Дальнейшее развитие событий продемонстрировало несостоятельность военной доктрины СССР уже в полной мере. Отказаться от собственных ошибок, переложив ответственность за них на военнопленных, «врагов народа» и т.д. становилось все сложнее.
Наиболее ярко несостоятельность подобной политики выявилась во время битвы под Москвой. Только с 15 по 18 октября на участке Можайского укрепрайона было зарегистрировано 23064 красноармейца, вышедших из окружения или плена.
С началом контрнаступления на Западном стратегическом направлении в декабре 1941 года поток военнослужащих, выходящих из плена и окружения, многократно увеличился.
Записывать такую массу людей во «враги народа» было по меньшей мере расточительно, но и доверять им безоговорочно тоже было невозможно, учитывая многочисленные факты сотрудничества бывших советских военнослужащих с германской разведкой. Например, уже в октябре 1941 года НКВД располагало сведениями об организации противником на оккупированных территориях разведшкол, в которых обучались курсанты, набранные из советских военнопленных.
Особые отделы, на которые изначально была возложена функция проверки бывших военнопленных, не могли достаточно эффективно справляться с данной задачей. Необходимо отметить, что особые отделы создавались не только для проверки бывших военнопленных в конце 1941 года, как утверждают некоторые исследователи, а были сформированы гораздо раньше, и круг их обязанностей был достаточно широк.
Поиски более эффективного решения данного вопроса привели к созданию, согласно постановлению ГКО № 1069 от 27 декабря 1941 года, спецлагерей НКВД и армейских сборнопересыльных пунктов. 28 декабря выходит приказ Народного комиссара внутренних дел СССР № 1735, согласно которому все военнослужащие, выходящие из плена или окружения, должны были проходить специальную проверку в спецлагерях.
Организация спецлагерей и содержание в них спецконтингента было возложено на управление НКВД СССР по делам о военнопленных и интернированных. Обеспечением спецлагерей помещениями, питанием, обмундированием и т.д. занимался Наркомат обороны.
Примерно в это же время происходит и смена идеологического инструментария предотвращения сдачи в плен. По-прежнему главным элементом давления оставался страх, однако теперь это был страх не перед возможным наказанием со стороны собственного государства, а перед ужасами плена. Вместе с тем государство так формально и не отказалось от признания родственников попавшего в плен военнослужащего «врагами народа».
Все чаще в газетах и боевых листках начинают публиковать заметки о бесчеловечном отношении к военнопленным германских военнослужащих. Кроме того, начинают появляться и публикации, посвященные подвигам отдельных военнопленных. В общественное сознание начинает внедряться установка, что бывший военнопленный может быть не только врагом, но и в отдельных случаях даже героем.
К концу 1942 — началу 1943 года отношение к военнопленным заметно улучшается. Нередкими становятся случаи, когда военнослужащие попадают в строевые части сразу по освобождении из плена, проходя лишь формальную проверку. Например, командующий 21-й армией М.И. Чистяков в книге «Земля пахла порохом» утверждает, что после освобождения наших военнопленных из лагеря у Гумрака ему было приказано всех наших бойцов, бывших военнопленных, хорошо одеть, обуть, подлечить, накормить, дать им отдых 10— 15 дней, а затем направить в тыл. Он же, побеседовав с этими бойцами, убедился, что настроение у них такое, что они готовы в любую минуту идти драться с фашистами. После чего отобрал из бывших военнопленных 8000 человек, сформировав из них восемь батальонов, вооружил и отправил в дивизии. По всей видимости, это не было единичным явлением.
Главным фактором, обусловившим данное явление, стал, безусловно, переход Красной армии от обороны к наступлению. Увеличилось количество военнослужащих, освобожденных из плена, стали более наглядными ужасные условия их содержания в плену. Улучшившаяся обстановка на фронте и в тылу способствовала более чем значительному сокращению фактов дезертирства, измены и добровольной сдачи в плен.
В итоге выработанные в конце 1941 года основные принципы политики по отношению к бывшим бойцам Красной армии, освобожденным из плена, к началу 1943-го перестали отвечать складывающейся обстановке. С началом стратегического контрнаступления Красной армии летом 1943 года это несоответствие стало ощущаться гораздо острее, так как количество освобожденных военнопленных резко увеличилось, и уже к сентябрю изменение политики по отношению к ним было закреплено юридически. Главным документом, определяющим судьбу бывших военнопленных, стала совместная директива НКВД и НКГБ СССР № 494/94 от 11 сентября 1943 года. Согласно этому документу в спецлагеря помещались для более тщательной проверки только те военнослужащие Красной армии, кто перебежал на сторону противника или добровольно сдался в плен, а также лица, добровольно поступившие на службу к противнику. Поскольку ряд формулировок не был достаточно четким, потребовалось создание еще некоторого количества документов, уточняющих вышеупомянутый приказ. Например, согласно «Разъяснениям Управления НКВД СССР по делам о военнопленных и интернированных о порядке оформления и направления спецконтингента в лагеря для прохождения фильтрации» от 23 декабря 1943 года заключение об обстоятельствах пленения того или иного военнослужащего делалось на местах, как правило, на основании устных показаний. Подобное положение сохранялось фактически до середины 1944 года.
Немаловажным основанием можно считать и передачу проверки освобожденных военнопленных из системы НКВД новому ведомству — ГУКР «Смерш» в конце апреля 1943 года. Фактически это означало, что судьба бывших военнослужащих оказывалась не в руках НКВД, а в руках НКО.
Полностью нормативная база приобрела окончательный вариант только с начала массовой репатриации советских граждан, оказавшихся на территории других государств в 1944 году. Спецлагеря были выделены из состава ГУПВИ НКВД в отдел спецлагерей НКВД, затем переименованный в отдел проверочно-фильтрационных лагерей. В октябре 1944 года было создано новое ведомство, которое занималось и вопросами, касающимися освобожденных военнопленных, — Управление уполномоченного СНК СССР по делам репатриантов, которое возглавил Ф.И. Голиков. 23 октября было выпущено директивное письмо военным советам всех фронтов № 27 «О проведении мероприятий по репатриации советских граждан», ставшее основным нормативным документом по репатриации в общем. Порядок же возвращения на Родину бывших военнопленных был закреплен постановлением ГКО № 6884 от 4 ноября 1944 года.
В частности, данным постановлением указывался новый, ускоренный, порядок спецпроверки бывших военнослужащих. Предписывалось всех военнослужащих Красной армии, освобожденных из плена советскими или союзными войсками, направлять, по мере их возвращения в Советский Союз, в специальные запасные части военных округов по назначению ГЛАВУПРАФОРМа НКО, где в течение 1—2 месяцев проводить проверку органами контрразведки «Смерш» НКО. В спецлагеря же отправлять для более тщательной проверки только выявленных при первичной проверке «лиц, служивших в немецкой армии, в специальных строевых немецких формированиях, власовцев, полицейских и других, вызывающих подозрение». Таким образом, лица, добровольно сдавшиеся в плен, но не поступившие на службу к противнику, не попадали под действие данного приказа. Фактически они были уравнены в правах с остальными военнопленными. Подобное смягчение политики объясняется главным образом изменением обстановки на фронтах. Значительное влияние оказало и то, что с освобождением ряда концентрационных лагерей плачевное положение советских военнопленных стало для руководства страны еще более очевидным.
Таким образом, политика советского руководства по отношению к собственным гражданам, попавшим в плен, не была неизменной на протяжении всей Великой Отечественной войны. Нормативная база постоянно изменялась и дорабатывалась. Более-менее законченный вид она приобрела только к концу 1944 года. И если в начале войны политика по отношению к военнопленным была весьма жесткой, а само нахождение в плену фактически считалось преступлением, то уже к 1943 году в данном вопросе прослеживается более лояльное отношение руководства страны. Связано это с тем, что неактуальность прежней военной доктрины была более чем ярко продемонстрирована происходящими событиями. К середине же войны сложилась новая доктрина, более соответствующая обстановке. Первым шагом в реализации новой доктрины стала организация спецлагерей, как органа осуществлявшего проверку бывших военнопленных. Сам факт признания необходимости проверки в общем-то означал признание руководством страны несостоятельности априорного подхода ко всем военнопленным как к преступникам, и, по сути, отход от него. Следовательно, утверждения о том, что Советское государство относилось к своим солдатам, попавшим в плен, как к преступникам, справедливы лишь для небольшого периода начала войны. Но и версии о том, что власть не видела ничего противозаконного в плене, так же не вполне соответствуют истине.
Источник: В.В. Шевченко – «Власть и бывшие военнопленные в годы Великой Отечественной войны», «Военно-исторический журнал», № 5, 2009 г. с. 26
