Использование военнопленных для работы в промышленности, строительстве и сельском хозяйстве с начала Первой мировой войны практиковалось всеми воюющими государствами. В России, производительные силы которой были истощены и подорваны неоднократными мобилизациями основных контингентов трудоспособного мужского населения, уже в конце 1915 и особенно в 1916 г. военнопленные наряду с женщинами и подростками стали основным резервом пополнения рабочей силы. Это относилось как к промышленности (в том числе и работающей непосредственно на войну), так и особенно к сельскому хозяйству.

Регистрация военнопленных в России в годы войны велась целым рядом организаций: Центральным справочным бюро, делопроизводством Генерального штаба, штабом Московского военного округа и др. Однако точных данных о количестве военнопленных Центральных держав, оказавшихся в России, не было.

Только после Октябрьской революции Статистическо-оперативным отделом Центральной коллегии по делам пленных и беженцев на основе картотек бывшего Центрального справочного бюро и штаба Московского военного округа были составлены наиболее полные данные о числе иностранных пленных в России.

Сопоставление сведений дает основание предполагать, что за годы войны в России оказалось 2—2,3 млн. военнопленных. Подавляющую часть их составляли солдаты и офицеры австро-венгерской армии (свыше 1,5 млн. человек). Точное количество военнопленных чехов и словаков установить не представляется возможным. Русские военные власти одно время пытались выяснять численность военнопленных славян, но отрывочные и очень неполные данные, собранные Главным управлением Генерального штаба (по шести внутренним военным округам), не могут помочь в выяснении внимание на массах военнопленных чехов и словаков, разбросанных по сотням лагерей Европейской и Азиатской России.

Основные сведения приходится искать в материалах Союза чехословацких обществ и филиала Чехословацкого национального совета в России. Однако цифры, содержащиеся в документах этих организаций, нельзя считать вполне достоверными. Прежде всего, потому, что обследования мест размещения военнопленных никогда не охватывали всей России (в основном лишь лагеря европейской ее части). Далее, те словаки, которые не желали вступать в чехословацкие воинские формирования, предпочитали нередко называть себя венграми. Наконец, следует учитывать и то, что авторы разнообразных сводок, отчетов, докладных записок, меморандумов и т. л. документов, в силу ряда привходящих обстоятельств сознательно преуменьшали или преувеличивали число чешских и словацких военнопленных. Так, например, ходатайствуя перед царским правительством о расширении полномочий Союза чехословацких обществ, о более интенсивном привлечении чехов и словаков-военнопленных в воинские части, для работ в тылу или для переброски во Францию, чехословацкие политические деятели обычно называли различные цифры в пределах от 200 до 300 тыс. человек. В тоже время в своем кругу, когда делалась попытка объяснения, например, причин того, почему число добровольцев, изъявивших желание вступить в чехословацкие воинские части, незначительно, категорически заявлялось, что 250—300 тыс. военнопленных чехов и словаков — это «легенда».

В современной чехословацкой историографии также не существует общего мнения по этому вопросу. Так, например, И. Веселый считал, что в России было не менее 400 тыс. военнопленных чехов и словаков (из них около 100 тыс. словаков). В. Краль склонен считать их количество равным приблизительно 300 тыс. человек. В. Вавра признает более близкой к действительности цифру 250 тыс. человек (из них около 30 тыс. словаков). Возможно, что военнопленных словаков в действительности было больше 30 тыс., однако представляется, что общее число чехословацких военнопленных не превышало 200—250 тыс. человек.

Выступая на заседании комиссии по военным и морским делам IV Государственной думы в марте 1916 г., представитель военного министерства генерал Беляев отмечал, что первоначально военнопленные не назначались на работы, имеющие непосредственное значение для обороны, а использовались в сельском хозяйстве. Однако уже осенью 1915 г. «ввиду крайнего недостатка рабочих рук на заводах» началось широкое привлечение военнопленных во всех отраслях хозяйства. Первоначально на работах «как наиболее благонадежные» использовались преимущественно военнопленные славяне, но в 1916—1917 гг. труд военнопленных всех национальностей получил самое широкое распространение. Во второй половине 1916 г. количество занятых на различных работах военнопленных достигает миллиона, а к концу 1916 и в первой половине 1917 г. превышает 1,5 млн. человек.

Царское правительство, как и правительства других воюющих держав, рассматривало военнопленных как свою военную добычу. Военнопленные фактически были отданы на произвол местных военных властей, комендантов лагерей и охраны, частных предпринимателей и подрядчиков, которые (и об этом прекрасно были осведомлены центральные власти) не думали выполнять правил, распоряжений и инструкций, долженствующих «регулировать» содержание военнопленных как в лагерях, так и на различных работах.

В привилегированном положении находились офицеры (повышенное денежное содержание, особые лагеря или бараки, освобождение от работ и т. п.). Сознательно и настойчиво разжигалась вражда между славянами, с одной стороны, немцами, австрийцами и венграми — с другой. В то же время чехи противопоставлялись словакам, поляки — украинцам и т. п. Немало усилий было затрачено для того, чтобы использовать - военнопленных как штрейкбрехеров и доносчиков и таким образом противопоставить их рабочему классу России. Эксплуатируемые, забитые, разобщенные массы военнопленных нередко поддавались националистической агитации, иногда провоцировались на конфликты с военнопленными других национальностей, а в ряде случаев становились и штрейкбрехерами.

В начале мая 1916 г. министр внутренних дел Штюрмер созвал совещание губернаторов центральных губерний России с целью получить информацию о положении в стране. На основе материалов совещания Штюрмер составил «всеподданнейшую записку» царю, в которой отмечал, что губернаторов чрезвычайно беспокоит, наряду с волнениями крестьян и фабричных рабочих, ростом оппозиционных настроений буржуазии, также и поведение военнопленных, «которые ведут себя распущенно, дерзко и при малейшей возможности изыскать повод отказываются от исполнения назначаемых им работ». Губернаторы в один голос утверждали, что «отказ от работ — явление заурядное». И причина этого, по их мнению, заключалась лишь в том, что они не располагают возможностью применять против военнопленных меры более строгие, чем арест. «Единственной действительной мерою совещание признало введение телесного наказания», как это практиковалось в арестантских исправительных отделениях и каторжных тюрьмах, причем совещание требовало предоставить такое право не только военным, но и гражданским властям, а чтобы избежать юридических осложнений, предварительно причислять проявляющих сопротивление военнопленных к разряду штрафных, т. е. «юридически опороченных», а затем применять к ним телесные наказания.

Отказ военнопленных от работ, главным образом по причине плохого питания, незаконных вычетов, отсутствия одежды — явление широко распространенное, очевидно, уже в конце 1915 — начале 1916 года. В 1915 году бастовали военнопленные, работавшие на Риддерском руднике на Алтае, на строительстве Бухарской, Мурманской, Западно-Уральской и Казанско-Екатеринбургской железных дорог, причем на последней совместно с русскими рабочими. В начале 1916 г. забастовки военнопленных произошли на Таганрогском металлургическом заводе, Экибазтузских каменноугольных копях, Воскресенской железной дороге и на заводе «Гусь-Хрустальный» во Владимирской губернии. Весной — летом этого же года бастуют военнопленные, занятые на работах в Мариупольском порту, Днепропетровском и Усть-Катавских заводах, происходят волнения среди военнопленных в Средней Азии. В конце 1916 — начале 1917 г. на про- мышлениях предприятиях, строительных, лесных и других работах забастовки и волнения военнопленных становятся явлением почти повсеместным.

Об этом свидетельствуют даже материалы Московской губернии, где военнопленных было относительно немного. 27 декабря 1916 г. забастовали военнопленные, производящие рубку леса в Измайловском удельном имении, за что были подвергнуты строгому аресту; 7 января 1917 г. военнопленные, работавшие в имении графини Бобринской, отказались от работ, «указывая на то, что их почти не кормят»; 12 января военнопленные, работавшие в санатории «Крюково», «в дерзкой форме отказались от работы»; 13 января, требуя освобождения своих арестованных товарищей, забастовали военнопленные, работающие на фабрике товарищества Озерской мануфактуры; в феврале бастовали военнопленные на фабрике товарищества «Франц Рабенек» (с. Болшево), протестуя против несправедливых вычетов; в имении губернского секретаря Сергеева близ Рузы, где им четыре дня не давали хлеба; на строительстве шоссе Вороново — Борщево и в других местах.

Об этом с беспокойством доносили губернатору исправники, полицейские надзиратели, начальник жандармского управления. Командующий войсками Московского округа, сообщая 16 февраля 1917 г. губернатору о том, что «во многих предприятиях время от времени происходят забастовки пленных, каковые отражаются на общем ходе работ по обороне государства», настоятельно просил пресекать их в корне и заставлять пленных работать, не останавливаясь перед принятием самых жестоких репрессивных мер.

Обстановка в лагерях и на принудительных работах создавала, казалось, благоприятную почву для агитации за добровольное вступление в национальные воинские формирования, тем более, что специальные агенты-вербовщики не гнушались никакими средствами для привлечения добровольцев. Они использовали и угрозы и обещания. Вербовщики, отмечает в своих воспоминаниях В. Найбрт, встречая в распределительных лагерях только что попавших в плен чехов и словаков, «в черных красках рисовали тяжелые условия лагерной жизни и в розовых тонах расписывали свободу, благополучие и изобилие, существующие в дружине, являвшейся частью русской армии». Одновременно они, как свидетельствует другой очевидец, не забывали упомянуть, что «те, кто не пойдут в армию, пойдут в Сибирь».

И хотя следует признать справедливость замечания одного из бывших военнопленных, что «мороз, голод, тиф и другие болезни были там (в лагерях.) лучшими союзниками Антанты», однако значительного успеха агитация за вступление чехословацких военнопленных добровольцами в действующую армию не имела. «Вероятно, десятки тысяч,— констатировал В. Найбрт,— прошли летом 1916 г. через Дарницу и десятки тысяч были отправлены на работы в другие лагеря. Набрано же было для дружины, для армии — несколько сотен».

Военнопленные неохотно шли в чехословацкие воинские части и предпочитали, чтобы вырваться из лагерей, добровольно идти на различные работы, в том числе и на военные предприятия. Показательно, что если до апреля 1916 г. правление Союза чехословацких обществ получило 20—25 тыс. заявлений от желающих поступить на военные предприятия, то до начала февраля 1916 г., как свидетельствует рапорт Тучека и Реймана начальнику штаба Верховного главнокомандующего, поступило лишь около 300 заявлений от военнопленных, изъявивших желание вступить в чехословацкий стрелковый полк, причем действительно вступило только 65 человек.

Из 2436 человек, числившихся в двух полках чехословацкой бригады в первой половине 1916 г., не менее трети были русскими офицерами и солдатами, остальные же в большинстве являлись или жившими до войны в России австро-венгерскими подданными, фактически вынужденными вступить в чехословацкие полки, или чехами и словаками — русскими подданными, мобилизованными в армию и направленными для прохождения службы в эти части.

При ответе на вопрос, чем объяснялась такая, по сравнению с общим количеством чехов и словаков, оказавшихся в России, относительно незначительная численность чехословацких воинских частей, следует учитывать целый ряд разнообразных обстоятельств. Прежде всего необходимо отметить, что наивное славянофильство, руководившее значительной частью чехов и словаков, добровольно сдававшихся в плен русским войскам, очень быстро выветривалось в лагерях и на принудительных работах. У основной массы военнопленных, только что избежавших смерти на поле боя, разочарование сменялось глубокой политической апатией, а у наиболее активных — вызывало протест против господствовавших в царской России порядков. Последнее создавало, с одной стороны, благоприятные условия для буржуазно-националистической прозападнической агитации сторонников Чехословацкого национального совета, а с другой — являлось благоприятной почвой для роста антивоенных, революционных настроений. Естественно, что все это не способствовало приливу добровольцев в чехословацкие части, тем более, что среди военнопленных был широко известен господствовавший в них панславистский, монархический и клерикальный дух. Не следует также забывать, что многих останавливали и те последствия, которые грозили добровольцам и их семьям в случае, если они попадали в руки австрийских властей. Для военнопленных — выходцев из буржуазных кругов и представителей интеллигенции — далеко не последнюю роль играло и то, что вольноопределяющиеся, а зачастую и бывшие офицеры запаса австро-венгерской армии зачислялись в чехословацкие части рядовыми.

В сербские национальные части, формирующиеся в России, чехи и словаки — вольноопределяющиеся и офицеры — шли с большей охотой, чем в чехословацкие, ибо здесь им гарантировались или офицерские должности или поступление в офицерские школы. Из 800—1000 добровольцев чехов и словаков в сербском корпусе половину составляли бывшие офицеры.

Однако важнейшей причиной, тормозившей расширение чехословацких воинских формирований, являлось противодействие русских правящих кругов. Царское правительство в первые годы войны не испытывало острой нужды в людских резервах для армии. С точки зрения внутриполитической создание крупных чехословацких национальных формирований было бы «дурным примером» для угнетенных народов России. Кроме того широкое участие чехословацких частей в военных действиях могло вынудить царское правительство более серьезно считаться с требованиями чехословацких буржуазных политиков и создавало широкие возможности для закулисных политических интриг западных союзников России.

В дальнейшем, когда военные круги начали склоняться к более широкому привлечению военнопленных чехов и словаков в воинские части, этому воспротивились русские промышленники и крупные землевладельцы, испытывавшие острую нужду в рабочих руках. И военные власти вынуждены были считаться с этим. Правда, в начале февраля 1916 г. Чешская дружина была переименована в чехословацкий стрелковый полк, а в середине апреля генерал Алексеев разрешил начать формирование чехословацкой стрелковой бригады. Однако следует признать, что по сравнению с теми возможностями, которые существовали в России, мероприятия русских властей по формированию чехословацких воинских частей были чрезвычайно ограниченными и осторожными.

Состоявшийся в Киеве 25 апреля - 1 мая 1916 г. съезд Союза чехословацких обществ окончился победой оппозиции и возглавлявшей ее военной комиссии. Местом пребывания нового правления Союза (председатель Вондрак, заместитель Орсаг, члены Вольф, Индржишек, Тучек) был определен Киев. Съезд признал необходимым освобождать военнопленных из лагерей, лишь имея в виду последующую их мобилизацию в армию или использование на работах. Было решено ввести подоходный, так называемый национальный, налог, причем обложению подлежали не только все виды собственности и доходы колонистов, но и зарплата военнопленных. При всем том, что споры, казалось, не выходили из рамок чисто организационных вопросов, следует отметить и некоторые политические моменты, проявившиеся в ходе съезда.

Используя свои связи в штабе Киевского военного округа и местных влиятельных кругах, Дедина, Зивал, Гампль и другие в июле 1916 г. основали собственное Общество чешско-славянского единения, которое добилось права брать на поруки военнопленных, определять их на работу, а позднее и выдавать им справки, дающие право свободного передвижения по городу. Причем, если правление Союза брало на поруки лишь тех военнопленных, которые давали обязательство служить в армии и платить «национальный налог», то Дедина принимал их без всяких обязательств, что и обеспечило быстрый рост числа членов новой организации, главным образом за счет военнопленных. Общество чешско-славянского единения стало издавать свой печатный орган — газету «Славянский вестник» — на русском, сербском и чешском языках. Таким образом, после киевского съезда борьба еще более обострилась.

Новое правление Союза вынуждено было отражать и нападки справа, и бороться с интригами сторонников Масарика, которые создали в Киеве особую организацию (Клуб сотрудников), тесно связанную с находившимися в Петрограде Павлу и Клецандой. Но главным противником нового правления Союза было царское министерство иностранных дел, начавшее активно вмешиваться в дела чехословацкого буржуазно-националистического движения в России.

Использованы материалы: А. X. Клеванский, «Чехословацкие интернационалисты и проданный корпус», Издательство «Наука», Москва 1965.скачать dle 12.1

---